Бомба

Немцы отступали под натиском Первого Украинского фронта. Уходя, они разрушали за собой железнодорожную колею. Фашистский спецсостав, оборудованный стальным клыком, рвал, словно тонкие нитки, рельсы, выворачивая их из насыпи.

Возле такой развороченной колеи, неподалеку от недавно освобожденного украинского городка, на только что подвезенных шпалах сидел сержант Иван Прокопьевич Воронов и читал полученное из Жерновки письмо от сына. Генка подробно сообщал ему, что творилось в родной деревне. Особенно жаловался на мать. Он писал, что та больше внимания уделяет не ему, а оперуполномоченному Силычу, который теперь и живет у них на правах хозяина.

Неожиданно щекочущий нервы вой немецких самолетов, возникший откуда-то из глубины весеннего майского неба, оторвал его от чтения письма. Спрятавшись в окопе, Иван всем своим коренастым телом ощущал содрогание земли от рвущихся где-то совсем рядом адских авиабомб. Закончив бомбежку, немцы улетели, а к окопу подбежал запыхавшийся рядовой Савичев.

- Иван, вылезай, нас срочно вызывают к капитану Васильеву!

Седоволосый капитан, командир спецроты железнодорожных войск, которая восстанавливала стальную колею, встретил их у своего блиндажа.

- Мне только что доложили, возле военного госпиталя упала неразорвавшаяся бомба. Так вот вам боевое задание: бомбу надо срочно откопать, чтобы саперы, когда подъедут, могли без труда ее обезвредить. Ну, а теперь лопаты в руки и вперед - очищать бомбу от земли! На все даю двое суток, поскольку уж очень глубоко она в землю зарылась. Только поосторожнее там с ней. Бойцы мне еще нужны.

Пятитонная бомба под углом действительно довольно глубоко вошла в твердый грунт. В этом своими глазами убедились подошедшие с лопатами солдаты. Раскопки Иван начал первым. Поплевав на ладони, взялся за черенок лопаты. Из окон соседнего госпиталя выглядывали лица встревоженных медсестер. Особенно, глядя на копошившегося сержанта, переживала худенькая кареглазая Маруся. У них с Иваном, пока они квартировались рядом, возникли довольно близкие отношения. Внутренне холодея, Маруся даже не слышала неистового щебетанья птиц в роще, окружавшей госпиталь. «Только бы не рвануло!..» - думала она.

Об этом же со страхом думал и Иван, нервно обтирая пилоткой вспотевший от напряжения лоб. Но в голове ворочалась еще и другая мысль, навеянная письмом сына: «А Агафья-стерва сейчас варит щи для своего хахаля…». Жалко, что крепкому Иванову кулаку не дотянуться до его поганой рожи.

По правде сказать, он уже давно плюнул на свою гулящую женку, устав с ней бороться. Жаль только сына Генку. Но сердцем он понимал, что сынок недалеко ушел от матери. Характером отпрыск оказался никудышным.

Уступив свое место у бомбы Савичеву, Иван обессилено присел на поваленную березу и посмотрел на госпиталь. Маруся, а не распутная Агафья, вот кто ему нужен. Только она теперь своим ласковым тихим участием согревала его истомленное солдатское сердце.

​

Вальс Бостона

Неважно жилось догу Бостону у своей хозяйки. Уж больно много она пила. И главное - не известно, где деньги брала на выпивку? Электричество за неуплату отрубили, потому и сварить ему ничего не может. Совсем отощал Бостон, только ребра и торчат из-под черной шкуры.

Вот и сегодня хозяйка валяется на боку. Пришлось самому зубами открывать кран над раковиной и пить, пить. Целое ведро вылакал, а все равно пусто в желудке. А как хорошо было летом! Хозяйка ползает по солнечной поляночке, собирая клубнику на продажу, а он кругами носится по перелеску. А вот и добыча! Из кустов выбежала лиса с зайцем в зубах. Вихрем бросился на нее Бостон. Так и притащил он лису вместе с зайцем. Обрадовалась хозяйка двум дармовым шкурам, да и Бостону еда.

Эх, хорошо было летом! Сейчас зима. Захотелось псу на улицу. Растолкал он крепким лбом пьяницу. Та, шатаясь, открыла дверь и снова завалилась спать. И пошел Бостон вальсировать кругами по двору, пугая ребятню и взрослых. Но вот из подъезда вышел старый русский и куском колбасы остановил Бостона. От запаха собаку закачало. Но мужик повернулся и направился в дом по лестнице. Бостон - за ним. Так и поднялись на девятый этаж.

В комнате, куда его запер мужик, колбасу он мигом проглотил и лег на палас, задумавшись о своей дальнейшей судьбе: пойдет ли он на фарш, или место ему в престижной «иномарке», как медалисту с родословной? Покружившись по замкнутой комнате, словно в вальсе, Бостон уперся мордой в оконное стекло. В доме напротив окна горят, только одно чернеет, зовет. Там хозяйка, облезлая тахта и грязный коврик.

Разбежавшись, Бостон вышиб стекла и бросился вниз…

​

Горбун

Сибирь, 30-е годы. По таежной дороге из гостей возвращался в свое село старый горбун. Зимний день его седую бороду еще сильнее побелил инеем. Стремясь до сумерек проскочить лихие урманы в распадках, он погонял свою лошадь.

Свернув за очередной поворот, старик увидел солдатика в потертой шинели и кирзовых сапогах. Тот, заслышав скрип полозьев, оглянулся. Вскоре он уже сидел на охапке сена в санях. Горбун бросил ему зипун.

- Прикрой хоть им свои ноги, а то, чай, к подошвам примерзли. Это вам не Расея. Сибирь!

- Ничего, дедуля, мы, большевики, ко всему привычны. По стылой воде весь Сиваш перешли, аж до самого Перекопа.

- Так ты в наше село идешь? - поинтересовался старик. - Других-то поселений поблизости нет.

- В ваше, в ваше. Колхоз буду организовывать.

- А на кой ляд нам этот колхоз, где все общее? Вот и лошадку мою заберешь. Да и люди все разные. Один будет тяжелым топором комли рубить, а другой с легким топориком сосенки посшибает да скорее в деревню - за самогоном.

- Ничего, беднота потянется в колхоз. Не с руки ей на зажиточных пахать. Но и кулаков мы со временем придавим к ногтю, - с убеждением сказал солдат. - И это линия нашей партии, а мы ее обязаны в жизнь проводить. Я думаю, не от работы горб-то у тебя…

Старик засмущался.

- Да, давно это было. Ехал я вот так же по лесу. Ветер страшенный налетел и лесиной упавшей по хребтине меня огрел. Хорошо хоть живым остался. А где ты большевиком-то стал, Петруха?

- В госпитале. Там не только раны залечивают, но и мозги в лучшую сторону вправляют. Кстати, откуда тебе мое имя известно? - удивился Петр.

- А я видел у внучки твою фотографию, сразу и признал.

- Так Маня - это внучка твоя?

- Моя, моя. Все о тебе горевала, что долго глаза не кажешь, - укорил его Митрич.

- Хорошим она врачом в госпитале была и приглянулась мне дюже. Но я ей сразу сказал: «Как контру всю изничтожим, так сразу к ней в Сибирь - и поженимся». Кстати, замуж она не вышла?

Старик смахнул слезинку с глаз.

- Обвенчалась она с сырой землей. Нынче весной и похоронили.

- Как похоронили?! - спросил Петр.

- А вот так. Шла на дальнюю заимку к больному по талой воде и застудилась. Вмиг сгорела от воспаления. Другим помогала, а себе не смогла.

Петр с болью в сердце смотрел на белый куржак кустов в налетающих из-за деревьев сумерках. Быстро темнело.

- Не горюй, Петруша, не переживай, - начал успокаивать его старик. - У меня еще одна внучка есть, Танюшка. Не девка, а ягода-малина, ласковая такая. Поженим вас.

И в эту минуту вблизи, в кустах, раздался протяжный волчий вой. Через мгновение на дорогу перед лошадью выскочило несколько хищников. Лошадь заржала и свернула с дороги. Она понесла сани напрямик по кустам в роковой для них глубокий овраг.

​

Зерна предательства

Ванька с соседским Генкой, оба, втюрились в белобрысую Фроську с тощими косичками, жившую в доме наискосок на другой стороне улицы.

Ранней зарей, едва заслышав щелканье бича местного пастуха Афони, они выгоняли из пригонов своих коров. У Фроси чернобокая Зорька все время норовила оторваться от стада, и тогда пацаны помогали вернуть корову на место.

Летом вся деревенская ребятня купалась в единственном пруду Жерновки, раздевшись догола. И никто не стыдился этого. Только Генка, будучи старше Вани на два года, как-то по-особому прищуривал глаза, глядя на голую Фросю. Может, потому, что его мать Агафья Тихоновна не особенно блюла деревенские законы нравственности. И ей частенько доставалось крутых тумаков от ревнивого мужа. Сейчас он, как и Ванькин отец, воевал на фронте, а Агафья почти в открытую жила с оперуполномоченным Силычем.

Генка по своей натуре был завистником и ябедником. Видя, что повзрослевшая Фрося все чаще проводит время с Ванюхой, он решил ему отомстить. В это время, в уборочную, вместе с Ванькой они поочередно возили зерно от комбайна на сушилку.

Времена были военные, строгие.

Однажды, возвращаясь в деревню, Генка выбрал минуту и, воровски оглядевшись по сторонам, сбросил под березу у ряма украденную у Ваньки котомку, в которую насыпал зерна из своей брички.

Силыча еще дома не было. Генка как бы невзначай проговорился матери, что под развесистой березой у ряма заметил валявшуюся в траве чью-то котомку. Мать, в свою очередь, попросила Силыча сходить и посмотреть.

Наутро возле Ванькиного двора остановился плетеный ходок, и из него вылез грузный Силыч. В руках он держал котомку с зерном. Прямо с порога он показал ее Марье.

- Ваша? Я видел у твоего Ваньки такую же. Собирайся, Марья. Вместе с сыном поедешь со мной в райцентр. Там разберутся.

За спиной Силыча появилась встревоженная Фроська и, пройдя в горницу, обняла плачущих сестренок Ваньки. А когда она вышла во двор, чтобы проводить уезжавших, на ее ситцевый сарафан с ромашками тоже закапали слезы.

- Фрося! Ты пригляди за ребятней, пока мы ездим, - крикнула Марья, перекрестив оставшихся на крыльце детей.

Легкий ходок Силыча покатил к речке. А из-за угла за ним со злорадством наблюдал розовощекий Генка.

​

Мое урочище

Ночью прошел дождь, и утро выдалось на редкость туманным. Сойдя на свертке к Травянке, я проводил глазами растаявший в молочной пелене автобус и пошел вниз по бетонке. Из густого тумана навстречу мне выплыло несколько кирпичных особняков. Во дворе одного из них я заметил хозяина. И, подойдя к калитке, обратился к нему:

- Не подскажете, есть ли дорога в направлении Петушихи?

Он с любопытством посмотрел на меня и махнул рукой в сторону крайнего дома:

- Возле речки - дорога. Только деревни твоей давно уже нет в помине.

- Я знаю об этом. Просто захотелось взглянуть на места, где прошло мое детство.

- Чей будешь-то?

Я назвался. Родители мои, оказывается, были ему знакомы. И это меня обрадовало.

Пока я с ним разговаривал, на крыльцо дома вышла немолодая женщина с пустыми ведрами.

- Пойду, коров подою, - сказала она мужу, мимолетно окинув меня взглядом.

- Давно пора, Катюша, - кивнул головой супруг.

А я, попрощавшись с ним, двинулся дальше.

Поднявшийся ветерок принялся рвать в клочья белесый туман. Справа, под сенью берез, я заметил старое кладбище с перекошенными крестами. «Крестик в квадрате» - вот и все, что осталось от каждой из прежних деревень на современной карте района. Да еще названия урочищ, которые некогда были населенными пунктами. До моего урочища, к которому я стремился, было верст десять.

А сколько их пройдено в детские годы! В деревне была только начальная школа, и ребятишкам постарше приходилось жить на квартирах, учась в «восьмилетке» на центральной усадьбе колхоза. На выходные нас всех неудержимо влекло домой. Причем, независимо от погоды.

В один из памятных зимних дней мне с одноклассницей Катькой Ганиной сначала здорово повезло. До Травянки мы доехали с другими ребятами на санях, которые тащил трактор. Но за этим вот кладбищем дороги не оказалось - ее просто перемешало поземкой. Нам со сверстницей ничего не осталось, кроме как ползти по снежной целине. Проваливаясь по пояс в сугробы, я шел впереди, а за мной, выбиваясь из сил, упрямо лезла Катюша.

В сосновом бору было потише, стылый ветер уже не так кусал щеки. Обессилевшие, мы валились на санный след и подолгу отдыхали. Присели в очередной раз. Сумерки убаюкивали. Сколько я продремал - неизвестно, и вдруг что-то кольнуло в сердце. С трудом разлепив ресницы, я заметил вдали, под горой, огоньки. Ведь там наша деревня! И Катин дом, и мой… А в доме - русская печка, ласковые руки матери. Кое-как поднявшись, я растормошил дремавшую Катюшу, у которой от инея побелела выбившаяся из-под платка прядка черных волос. «Вставай, Катька, пошли, а то замерзнем. Видишь огни?».

«Где?» - она повела сонными глазами в ту сторону, куда я указывал варежкой. Собрав последние силенки, еле передвигая ногами, мы побрели вниз, к селу.

… Давно уже нет села. А есть поросшая травой пустая поляна, на которой я так и не нашел того места, где стоял на околице мой дом. Даже не было жгучей крапивы, обыкновенно растущей на заброшенных усадьбах. Из березняка, некогда молодой поросли, показалось стадо телят. Пастух на коне направлялся к крошечному пруду. Заметив меня, он не спеша, подъехал и поинтересовался, откуда взялся я в этакой глухомани. Разговорились.

- Так, значит, ты шел через Травянку, видел, как наши фермеры там живут?

- Видел три дома. А в том, который средний, даже с хозяином побеседовал.

- Невысокий такой мужичонка? Так его жена здешняя - твоя землячка Катя Ганина.

Я оторопел. Неужели … та самая женщина с ведрами?

Время сравняло с землей и унесло в небытие нашу деревню, превратив ее просто в урочище. Но над памятью нашей оно все же не властно…

​

Не тянет

Как-то раз я пошел за грибами в соседнюю деревушку Выселки, от которой осталось одно лишь название да еще хата Гришки Марусова. Бугаистый Гришка был туговат на подъем и после укрупнения деревень, в отличие от соседей, не особенно спешил покидать родные места. Так и жил пятый год бирюком с матерью, старенькой Матреной.

Возле зарастающей дороги ковром росли валуи. От сопливых «бычков» меня оторвал скрип колес. За осинками проплыла тарахтящая телега Гришки, которую неспешно тащил здоровенный комолый бык. На этого быка давно зарился председатель колхоза. Он предлагал за него Гришке лошадь. Тот вроде бы соглашался на обмен, но только живым весом. Умозрительно поставив на чашу весов быка, председатель прикинул, что на другую придется загонять двух лошадей, и сразу сник. Предложение повисло в воздухе.

В Выселках, возле Гришкиной хаты, в густых зарослях дремучей крапивы, я услышал жалобное мяуканье кота. Тогда я еще не знал, какую травму кот получил час назад.

А час назад бабка Матрена, высунув из окошка голову, окликнула лежавшего на телеге сына: «Гришка! Хватит дрыхнуть! Слазь-ка лучше на крышу да прочисти трубу, а то совсем не тянет».

Гришку тем более не тянуло пурхаться в саже, но матушки он побаивался, и пришлось подыматься. С завалинки, щуря глаза и позевывая, на него поглядывал блондинистый жирный кот. Этот котяра был чем-то сродни хозяину и совсем не ловил мышей. Зато он умел ласково чесать спину и хвост о ноги подоившей корову Матрены. Положив голову на согнутые лапы, кот наблюдал за Гришкой, который во дворе искал метлу с веревкой. А вскоре, подхваченный лопатистыми руками Гришки, кот вознесся на крышу. Сколько он ни артачился, ему все же пришлось покориться судьбе. Привязанный Гришкой к метле, кот не успел даже махнуть хвостом, как очутился в трубе, где и сорвался с метлы в преисподнюю с заполошным мяуканьем.

«Прочистил?» - спросила Матрена Гришку. «Затопляй, - махнул тот рукой. - Долго ли умеючи?!».

Бабка открыла вьюшку и только хотела поджечь берестинку, как из чувала посыпались ошметки сажи и следом на шесток свалился черный «аспид» с горящими глазами. Он вспрыгнул на горб бабки, и у той со страха подкосились ноги. Она без памяти упала на пол, ударившись о скамью. А очумелый Гришка помчался запрягать быка.

Такая вот история случилась в Выселках, после которой дым из Гришкиной трубы куролесил по всей округе. Знать, трубочист хороший попался.

​

Ну, швабра, держись!

Старенький теплоход «Москва» подходил к пристани нового речного вокзала. Разбитная Наташка, числившаяся на судне матросом, драила палубу шваброй. В обязанности матроса входило бросать чалки на берег, поддерживать чистоту на теплоходе и проверять билеты у пассажиров.

С палубой пора было кончать. Над головой уже повис коммунальный мост. «Зачерпну последнее ведро – и к сходням», - подумала Наталья.

Прислонив швабру к борту, она бросила за него пустое ведро, привязанное к веревке. Ведро быстро наполнилось тяжелой водой и потянуло Наташку вглубь могучей Оби. Стараясь удержаться на палубе, Наталья нечаянно схватилась не за борт, а за швабру и вместе с ней полетела вниз.

Быстрое течение подхватило ошеломленную женщину в тельняшке и промасленной телогрейке, понесло под мост. Чтобы не утонуть, Наталья мертвой хваткой уцепилась за швабру.

В это время из Затона шел, тарахтя, буксиришко. С него и заметили Наташку. Кто-то шустро сорвал с пожарного стенда багор и в последнее мгновение зацепил утопающую за телогрейку.

Вытащив на палубу перепуганную бабенку, речники поинтересовались:

- Откуда плыла, красавица? Да ты швабру-то брось и разотрись!

Но Наташкины пальцы судорожно сжимали древко. Один из матросов попытался отнять у нее деревяшку, но не тут-то было! Тогда он хитро подмигнул своему корешу:

- А ну-ка, Васька, тащи топор. Мы сейчас эту швабру вырубим вместе с руками!

Услышав такое, Наталья, заикаясь, залепетала:

- Н-н-е-ельзя!.. Это же и-и-нвентарь судовой. Я за него в ответе!

И все же при виде большущего топора она невольно разжала пальцы.

Тем временем буксир подошел к «Москве», и капитан, взяв рупор, прокричал:

- Эй, москвичи! Вы что это разбрасываетесь своими матросами с казенным имуществом?!

​

«Это явь, а не сон…»

Наталья сидела на высоком каменистом берегу и наслаждалась погожим июльским утром. Где-то там, далеко внизу, – палатка и резиновые лодки, на которых они приплыли всей семьей к этому месту, месту последней ночевки в их трехдневном путешествии по реке. Голубая лента Берди в зеленом обрамлении кустарника и лесов невольно возвращала ее к истокам детства.

Еще семилетней девочкой она сплавлялась по этой реке вместе с отцом и его друзьями от бабушкиного дома в Маслянино до родного города Бердска.

Срывающиеся с горящих сучьев костра лепестки пламени, пение туристов под гитару Сергея, ставшего потом ее мужем, ласковое журчание воды на перекате – все это наполняло детскую душу непередаваемым ощущением счастья.

И ничто не предвещало тогда беды, внезапно свалившейся на хрупкие плечи Натальи. Отец ушел от матери и завел другую семью. Нет, он не забывал о своей дочурке. Когда подросла, брал ее с собой в походы по Алтаю. Но только после этого редкого общения с отцом ей становилось еще горше. От стремления с кем-то поделиться своими переживаниями и не без влияния матери она обратилась к Всевышнему. Вот и дочек своих, Марину с Аленкой, которые сейчас лазят по склону, собирая клубнику, она приобщила к Богу, как носителю высших нравственных ценностей. Она часто водила их в храм, где сама пела в церковном хоре. И это дало свои плоды. Маринкину картину «Крестный ход» облюбовал сам патриарх Алексий на международной выставке в Москве.

Но почитание христианских заповедей – лишь малая толика в трудном воспитании детей. В отличие от некоторых курящих и сквернословящих сверстниц ее дочки, проплыв по Берди, уже знают, что за скрывшимися на обрыве пряслами села Никоново бегал когда-то маленький Владька Бирюков, покоривший впоследствии сердца зрителей в известном кинофильме «Вечный зов». А вынырнувшей прямо из воды под Кинтерепом скалистой «Собачкой» любовался писатель Владимир Сапожников, обдумывая свои будущие рассказы.

«Это явь, а не сон – с детских лет до седин Бердь текла и течет все к Оби…» Почему-то всплыли в памяти слова дяди из подаренной им книжки стихов.

«Мама! Мама!..» – Наталья вздрогнула от внезапного оклика дочки. «Смотри, что Аленка нашла под корягой!».

Наталья с волнением взяла протянутые ей дочкой карманные часы на цепочке и, открыв крышку, с трудом разобрала отдельные слова из выгравированной надписи: «Николаю М… С юбилеем… «Вега». Сердце бешено заколотилось. Так ведь это часы отца! Со слов мужа она знала, что во время одного из последних сплавов по Берди отец потерял под Малиновкой подаренные ему радиозаводом часы и очень жалел их. Самое ужасное, что отдать найденные часы отцу не придется: несколько лет назад он нелепо погиб от удара в спину въехавшей на тротуар легковой автомашины. Как заядлого спелеолога и любителя марафонского бега, отца до сих пор помнят друзья-бердчане. И даже свой маршрут оздоровительного бега на день его рождения они проложили рядом с его могилой.

Добрая память долго живет…

Заметив, что у палатки появился Сергей с удочками, Наталья встала на ноги и, окинув в последний раз взглядом сказочные окрестности, тихо сказала дочкам: «Пора и нам собираться, отец уже вернулся с рыбалки. К вечеру будем дома. А вы хорошенько запомните это место – место, где нашлись часы вашего… деда».

​

Речка моего детства

У каждого, живущего в нашем Маслянинском районе, есть своя речка детства. Для меня этой речкой была Петушиха, которая текла по низине, за огородами одноимённой деревни, тянувшейся одной улицей с востока на запад. В конце улице, на косогоре, и стоял дом моей бабушки, к которой летом 1956 года переехала вся наша семья из города Новосибирска.

С крылечка старого дома первым делом в глаза бросалась стена соснового бора, ограничивающего горизонт со стороны Алтайского края. Опустив глаза ниже, за огородом можно было видеть тальник, в котором и скрывалась речка.

– А рыбка в ней есть? – первым делом спросил я у бабушки.

– Как не быть? Конечно, есть! – ответила она. – Мой младшенький Сенька перед войной часто ставил на речке «мордушку», которую плели из тальника для ловли рыбы.

Понятия не имея, что такое «мордушка», я, тем не менее, знал, что у меня есть леска с крючками. Накопав у пригона червей, по тропинке между грядами я спустился с косогора к речке. В заросших осокой берегах речка неспешно текла среди зарослей тальника. Найденные мной омуты, казалось, таили добычу, но клёва не было. Искусанный комарами и слепнями, я вернулся к обеду домой, оставив в омуте всё же пару донок.

А через месяц, познакомившись с деревенскими пацанами, я уже знал, что рыбу они предпочитают ловить руками.

Стояло лето, жара. Хотелось купаться. И вот тогда по течению речки, ниже моста, за огородами, на выпасах, закипала работа. На облюбованное место речки собиралась бойкая деревенская ребятня. Кто-то тащил лопаты, чтобы копать пласты земли, а кто, притащив топор, уже вырубал из тальника колья для плотины. Васька, сын лесника, притащил из дома большую жердину. Её мы перебросили с берега на берег и закрепили кольями. Затем, забив вдоль неё частокол из тальника, начали подтаскивать к строящейся плотине пласты с землёй.

И вот завершающий этап работы: укладка пластов земли в русло речки вдоль частокола. Действовали быстро и слаженно. Течение времени и течение речки торопило. Наконец, запруженная речка стала на глазах мелеть. Пора приниматься и за рыбалку. Лишённая среды обитания рыба на обнажённом дне оказалась беспомощной. На пескарей мы мало обращали внимания, больше охотились на чебаков и хариусов. Но дно открывшегося русла было неровное, с мочажинами, где ещё оставалась вода. А скользкие рыбины так просто не давались в руки. И стоило большого труда зажать им жабры. Сыновья бригадира Генка и Васька рассредоточились вдоль речки. Конопатый, трусливый Васька шёл с сумкой по берегу, а Генка бросал ему пойманную рыбёшку.

– Лови! – Генка выбросил на берег приличного хариуса, который, описав дугу, упал за крапивой возле прясла, на котором сидел рыжий кот бабки Матрёны. Пока Васька лез через крапиву, кот махнул с прясла и уже впился клыками в голову трепещущей рыбёшки, а затем, долго не думая, скрылся под лопухами в огороде. Васька только развёл руками.

Так, обгоняя друг друга, мы метались по речке, запинаясь о колдобины и обдирая лица свисающими прутьями веток. Времени, отпущенного нам, оставалось всё меньше.

У очередной коряги, на дне, я увидел Тольку Болдырева, стоявшего на коленях на песке и тащившего за хвост налима. «Помоги! – попросил он меня. – Скользким оказался гад, никак не даётся». Вдвоём мы всё-таки осилили рыбину и вытащили из-под коряги.

А в это время Толькина бабка Наталья подошла с ведром к речке, чтобы набрать воды для бани. Не увидев в обычном месте воды, она только перекрестилась: «Свят, свят, свят! А где же вода?» Но, услышав ребячий визг за кустами, она всё поняла: «Опять запруду устроили!» И тут прямо перед ней выскочил её внук с налимом в руках. Бросив бабке в пустое ведро налима, Толька исчез за поворотом.

Пришлось бабке Наталье вернуться домой без воды, но с налимом и дожидаться, пока вода не вернётся опять в свои берега. А шум прорвавшейся воды уже нарастал. Рыбаки стали выбираться на берег, чтобы успеть добежать до плотины и искупаться, а заодно смыть грехи за озорной, но варварский метод ловли.

А кто смоет грехи за все эти исчезнувшие деревни: Рождественское, Шмаковское, Лесохим, Травянка и Петушиха, где остались и до сих пор текут речки нашего детства?..

​

Тяга к искусству

«Знаете, отзывчивая такая бабёнка! Бывало, ночью проснешься, руку на ее статную грудь положишь, а она сразу же:

- Вася, Вася! Что тебе надо? Кваску?

И тут же бежит к кадке с квасом. Выпьешь ковшик, повернёшься на другой бок – и храпишь до утра. Вот времена сладкие-то были!

И всё бы ничего, но напротив моей хаты жил Стёпка, дружок мой закадычный. Да какой он дружок? Пацанами вместе в речке налимов ловили. Ух, какие же они скользкие, эти налимы! Руку под корягу засунешь, за жабры его хвать, а он хвостом хрясь тебе по роже – да и был таков. Вот и Стёпка вроде того налима со мной такое же учудил.

К тому времени Маруся (я ее чаще Мусей звал) нарожала мне мелюзги. Ничего не скажу, пацаны что надо, все конкретные, все в меня – ушлые, работящие. Только зыркнешь на них – они наперегонки в огород мчатся с лопатами.

А холостой Стёпка где-то скрипку достал и давай по вечерам-ночам на ней пиликать. По нервам моим скребёт – спасу нет, заснуть не могу! Однако стал замечать я, что Мусенька моя ненаглядная, как только скрипку услышит, сразу прыгает с полатей – и прямо к окну, к вечеру ею растворенному. У неё, оказывается, тоже, как и у Стёпки, тяга к искусству проснулась…

И в один прекрасный момент сделала она скрытную ходку к Степану, но я-то догадался! А вскоре и вовсе исчезла с глаз долой вместе с ним и его скрипкой.

Остался я один с пацанами. Младшенький вон кота за хвост таскает. Средний нечищеную морковку грызёт. Старшой из «Советской Сибири» пароходики сворачивает. А в сенях ёлка валяется. Скоро Новый год, а никому до неё дела нет. Кто к ней игрушки ладить будет? Маруси-то нету…

Вы там, в городе, люди умные. Подскажите за ради Христа, что мне делать, как жить дальше-то?

С уважением Василий Чалый.

Написано мною собственноручно 24 декабря 1959 года».

Не отправленное полвека назад письмо нашёл на чердаке одного из старых домов.